 |
— Ваш фильм — картинка крохотного отрезка времени, самого начала 60-х, о предвкушении космической эры. Почему сегодня так интересно то время?
— Вычленять из фильма только то, что он о начале 60-х годов, было бы неправильно. Таких времен предчувствия чего-то большого в нашей стране было много. Было начало XX века — и как закончили эти прекрасные и очень разные люди, которые встречались в Питере, вели разговоры и споры о поэзии? Блок и Гумилев даже умерли в один месяц одного года — это, согласитесь, символично. До Первой мировой войны появилась Дума, был какой-то рост, страна начала жить чуть богаче. А чем закончился 1861 год? Я не пытался выступать с какими-то, упаси боже, политическими заявлениями. Я говорил лишь об этой цикличности, о колебаниях истории. И еще мне казалось важным рассказать о вещах, в которые я верю до сих пор: что не все в стране, в мире, в ощущениях людей измеряется ростом промышленного производства, увеличением количества торговых площадей и открытием новых автосалонов. Ничего не имею против этого. Но мне кажется, что все радости по поводу наших последних побед — в спорте, на "Евровидении" — происходят от недостатка неких нефинансово мотивированных идеалов, идейности. 60-е годы — время, когда такие идеалы были. Вспомните ранних Стругацких, в их книгах чувствовалась замечательная вера в то, что мы достигнем других планет. И я пытался говорить об этом времени, о вере в то, что скоро будет абсолютно другая, замечательная жизнь. Сегодня я еду в машине со своим водителем, мы стоим в потоке, и у меня мелькает быстрая мысль, что вот человек, который начинает свой путь, — у него Mazda. А вот человек, у которого все хорошо, — у него Mercedes. И вот человек, у которого все прекрасно, — у него Bentley. Сейчас мы люди-предметы. Но все же наша страна, как мне кажется, устроена несколько иначе. Ей нужно что-то сверх потребительного кредитования.
— Но если нам нужно нечто сверх, тогда почему мы так легко приняли этот образ жизни?
— Потому что все хотят жить комфортно. Вы, я — все мы. Всего этого долго не было, и надо наиграться, поездить по магазинам. Послушайте, страна сто лет существовала черт знает как. Революции, войны, Сталин, потом короткий "теплый" период, потом Брежнев, когда в магазинах ничего не было. А затем вообще все развалилось.
— И отчего же в тот короткий "теплый" период, в то время больших ожиданий, о котором идет речь в "Бумажном солдате", все закончилось ничем?
— Не знаю. Но знаю, чего лично мне не хватает в повседневной жизни. Конечно, все спортивные победы, победа на Евровидении — это все хорошо. Но все же подмена чего-то настоящего. Стремление людей ощущать настоящее есть, отсюда и все радости по поводу этих побед.
Я бы искренне обрадовался, если бы мне сказали, что в 2014 году мы полетим на Луну. К моей жизни это не имело бы ровным счетом никакого отношения. Но я очень хочу верить, что живу в стране, которая может полететь на Луну. Мне, как и герою "Бумажного солдата", кажется, что из этих ожиданий и складывается то напряжение в обществе, которое все замечают. Мучительное ожидание и желание того, чтобы мы где-то были первыми.
— Нам нужно именно первенство?
— Важно не первенство, а ощущение того, что мы можем, что у нас получится. Иначе вся эта энергия будет накапливаться и накапливаться, а потом — война. Потому еще тогда это было время счастья, даже не счастья, скорее время вдохновения. Во многом картина именно об этом. О людях, которые ищут вдохновения, и пытаются создать это вдохновение, и создают его. Понимаете, ведь Хрущев, при том что его потом превратили в поклонника кукурузы, был замечателен тем, что и в самом деле хотел дать обществу эту веру. В нем была искренность. А дальше все выродилось в ничто: экономика и идеология хирели, произошло дезавуирование подвига. Полет человека в космос — это ведь, и правда, было самое потрясающее достижение после 9 мая 1945 года. Но потом все стало подвигом: учиться в школе было подвигом, увеличивать надои было подвигом. Понятие растиражировали, и оно утратило свой смысл.
— Вы наблюдали за зрительской реакцией в Венеции. Зритель эту вашу идею уловил?
— Ну, как я понял, прием фильма был достаточно успешный.
— А вы сами в Венеции что посмотрели?
— К сожалению, у меня не осталось на это времени, было очень много работы вокруг фильма.
— Вот это странно, вы не находите? Конечно, кино для зрителя. Но для чего тогда существуют кинофестивали, как не для общения кинематографистов друг с другом, не для того, чтобы сами режиссеры смотрели фильмы своих коллег?
— Знаете, тут надо разделять понятия. Мы не находимся на территории арт-хауса, не играем и никогда не играли в усредненный европейский арт-хаус. Да, наверное, это артовое кино, но при этом мы прекрасно осознаем, что кино — это тот вид деятельности, который стоит денег. Изначальной задачей было сделать картину стопроцентно в ноль, не потерять деньги. Совершенно очевидно, что окупаемость идет из разных источников. Есть кинотеатральный показ, продажи на ТВ, DVD, разные части пирога. Есть разные территории, на которых фильм может продаваться и где по-разному эти доли распределяются. И я обязан на фестивале, который, давайте будем честными, все-таки хоть и отчасти, но маркетинговый инструмент; так вот, я обязан проводить свое время в работе, чтобы мы достигли того, чего мы хотим. Продюсеры Артем Васильев и Сергей Шумаков, телеканал "Россия", Министерство культуры, а также Александр Лебедев, Евгений Лебедев — очень многие люди проявили участие к картине. И хоть я и не продюсер, но я глубоко, стопроцентно убежден, что мы очень правильно попытаемся сыграть по территориям и по разным частям пирога.
Я смею надеяться, нам удастся быть более успешными, чем многое так называемое коммерческое кино. То, что на фестивалях хочется ходить на показы, — конечно, хочется. У вас есть такая возможность, а у меня такой возможности нет. Я — раб своего кино. Когда фильм сделан, для меня все не заканчивается, скорее только начинается. Фильм должен жить, иначе зачем же делать кино.
— В этом году вне конкурса показали документальный фильм "Венеция-68" — о том бурлении, которое происходило на Мостре в эпоху европейских волнений. Да, наверное, тогда в кино не было такого рынка. Зато была какая-то общая жизнь. А сейчас вам не кажется, что вы несколько изолированы друг от друга?
— Нет, мне так не кажется. В Москве есть кинотеатр "Иллюзион", есть "35 мм", есть еще несколько кинотеатров, где идут прекрасные фильмы. И надо просто не забывать, что есть эти кинотеатры, и в них ходить. Речь идет не о том, что кто-то не хочет, а о том, что есть работа, и работу надо делать, не делать ее невозможно. Я понимаю, о чем вы говорите, и по этой причине, кстати, я стараюсь не ездить на некоторые русские кинофестивали, где кино существует словно в последнюю очередь.
Но то, о чем вы говорите, — это проблема не фестиваля. Благодаря Министерству культуры, благодаря Михаилу Швыдкому и Александру Голутве у нас впервые за многие годы появилось новое поколение, 15—20 отличных режиссеров. Могу перечислить, а могу и не перечислять, их все знают. Во всей Европе существуют фонды, которые финансируют кино, у нас был только один фонд — Министерство культуры. Так вот, сейчас скорее всего деньги на кино будут уведены из Минкультуры в крупные частные компании. Об этом стараются не говорить, все держится в тайне.
Это приведет к гибели молодого русского кино. Оно просто рассосется, рассеется, и мы лишимся всех тех фестивальных успехов, которые у нас появились. Такое кино во всем мире чаще делается маленькими компаниями, только тогда сохраняется ощущение лабораторной жизни, ощущение поиска. А не фабрики, где невозможно ничего сделать, потому что над тобой есть 25 редакторов, утверждающих, что если взять актера N, потому что он известный, то в твоем кино ничего не изменится. А изменится! Потому что тебе нужен не актер N, а актер H. Если сейчас государство не будет финансировать перспективное кино напрямую через Минкультуры, это будет трагическая ошибка.
Приведу простой пример: у нас крайне скудно финансировались различные симфонические оркестры. И в результате большинство серьезных русских композиторов уехали из России. И работают они все в Германии, потому что здесь им есть не на что. Таким же образом государство рискует потерять молодое кино. В огромных холдингах работать сложно, они настроены на количество, на массовый продукт, они не готовы производить и продавать штучные вещи, им нужны государственные субсидии и госзаказ. Тонкие художники — а у нас много тонких ребят — это особая история, к ней нужен подход. Отдавать спорт, культуру, другие подобные дотационные сферы совсем уж в частные руки — это значит проиграть культурную конкуренцию.
Если мы хотим сохранить свою национальную идентичность и говорить о том, что мы есть в этой сложной огромной мультикультурной среде, что у нас нет культурного вакуума, что в стране все не ограничивается супермаркетом, тогда государство не должно снимать с себя ответственность. Нужно дать как минимум десятилетие поколению, из которого смогут вырасти Тарковский, Шукшин или Антониони. Если мы хотим в мире выглядеть страной, которая занимается более или менее дорогими пародиями на американское кино, хотим быть культурной Африкой — пожалуйста. Только потом не надо плакать, когда история повторится.
